Живое — что это такое? Сразу предупредим, что не собираемся ввязываться в научные споры, уже лет эдак триста, если не более, будоражащие ученую братию по поводу определения, что такое живое, — именно определения, следовательно, речь идет о спорах относительно того, что считать живым, а что не считать. К примеру, Энгельс, кстати говоря, большой эрудит, обронил, что живое — это, мол, «форма существования белковых тел», каковую дефиницию талдычили в советское время, не признавая никаких других. Правда, в конце 50-ых перевели на русский книги Норберта Винера и Уолтера Эшби, выдвинувших совершенно иное определение живого, на чем мы остановимся ближе к концу. Пока же повернем нашу тему, так сказать, другим боком, а именно, заглянем в культурную историю.

Первым делом обратим внимение читателя на то, что нынешнее понятие живого лишь отчасти совпадает с той смысловой и чувственной основой, из которой оно исторически произросло. Современный человек со школьным образованием, из тех, что не хватают звезд с неба и слепо верят ходячим воззрениям, к живому относит животный (включая людей) и растительный мир и не более того. В старину же мироощущение и словоупотребление было иным. Лошадь и корову, собаку и зверя — как таковых, — разумеется, никто не путал с общим владением общины, рода, семьи, включая жилища, землю, водные и лесные угодья, но было нечто такое, что все это объединяло. Недаром жилье, живность, скот, всякая собственность и сам человек могли обозначаться одним словом — «живот» (не только у русских). Речь, конечно, не идет о каких-либо строгих словесных определениях, или наукоподобных абстрактных понятиях, — речь о смыслах с плавающими границами, о чем-то таком, что включает в себя и мысль, и мирочувствие. К тому же классу, который мы условно — чисто условно! — будем обозначать современным словом «живое», — к тому же классу могли отнести «местные» небесные светила, какой-нибудь причудливый камень, драгоценности, музыку и музыкальные инструменты, огонь (в первую очередь, в очаге, в печи). К живоносному причислялись и предметы домашней утвари, и трудовые орудия. Их не случайно украшали, и не просто «для оживляжа». Все это находилось в чувственной обоюдной связи друг с другом и, как веровали, с людьми.

В чем тут дело? На наш взгляд, пракультурный исток такого сходного понимания столь разных вещей, понимания не столько умственного, сколько мирочувственного, состоит в том, что все наделенное — для данного племени, рода, семьи — жизненно важным положительным значением, все то, что было сугубо своим и обязательно имело родовое или индивидуальное имя, попадало в единый, хотя и неоднородный, класс «своего-живоносного». При этом, говоря о «важном значении», мы подразумеваем не только элементарную житейскую сторону, но культурную и религиозную. Свое не только оберегается, а почитается в качестве священного, в котором особо выделяется наиболее священное, например, земля, где захоронены предки, и то, что имеет долговременный характер (говорят же: священное право собственности). Своему присуща симпатическая, задушевная, иногда сокровенная близость к владельцу, которому оно служит, хорошо или плохо. Но служить, быть близким не может мертвое — это может быть только несущее в себе и связанное с человеком нечто живоносное.

Свойства (признаки, характеристики), которыми в разной степени могут обладать живоносные объекты, весьма многоразличны: самодвижение, рождающая способность (флора, фауна, земля), обыденная полезность, сила, пригодность для пищи, одежды, сопротивляемость внешним воздействиям, способность издавать звуки, излучать свет, давать тепло; это могут быть объекты, несущие угрозу или защищающие, впечатляющие внешним видом, непредсказуемые (можно бы и продолжить). Особое место занимали самодвижущиеся объекты (животные, ветер, вода, огонь), рождающие, издающие звуки, прочные (камни). Чем больше упомянутых свойств концентрировалось в объекте, тем, как правило, он имел большее значение и, вместе с тем, представлялся «живее». Вероятно, поэтому к наиболее значимым объектам добавляли как можно больше свойств живоносности, непосредственно не очевидных. Например, согласно мифам и поверьям, рождаются и умирают драгоценные камни, металлы, Солнце и Луна рождают дочерей и сыновей. Концентрация живоносных свойств характерна для божеств, а Бог в христианстве, исламе, иудаизме «живее всех живых». Еще раз подчеркнем, что и свойства живого, и разделение объектов по степени живости, и значимость их, — что все это, несомненно, было нечетким, изменчивым и не имеет ничего общего с тщательностью, с которой вырабатываются понятия и термины, употребляемые в науке. Заметим также, что естественные и точные науки оперируют названиями объектов, а не их конкретными именами. Имена же давались только тому, что почиталось своим и живым. Огромное значение имело убеждение в том, что все живоносное, естественное или изготовленное, не равнодушно к людям и способно вступать с ними в диалог, пусть и на едва сознаваемом уровне.

Наряду с живоносными объектами люди сталкивались и с чисто неживым, то есть не обладавшим признаками живоносности и, вместе с тем, не имевшим положительного значения (умершие сродники — особая категория, не о них речь). Неживое не имело имен. В пределах своего места обитания неживое почти не встречалось — ведь даже бревно, камень, глина, шедшие на постройку жилища, почитались живоносными (факт, хорошо известный этнографам). Более всего неживое можно было встретить вне своего места, среди чужого — там и песни чужие, язык чужой, имена животных, растений и прочего другие, а в имени заключена суть объекта (не забудем, что речь у нас не о современном человеке, по натуре кочевнике, для которого все одновременно свое и чужое).

Было и нечто промежуточное — то ли живое, то ли неживое. Скорее всего, это чужое или чужеватое, которое, впрочем, могло затесаться и среди своего, вроде каких-нибудь болотных кикимор или леших. Если оно имело значение, то отрицательное, то есть несущее опасность. А живоносность в нем была как бы мнимая, обманчивая. Со своим человека роднила теплая мистика, а от «нечистой силы» отчуждались (нечистую силу в народе избегали упоминать). К тому же огромную роль играл язык (речь): на чужом, непонятном языке не может быть выражено свое-живоносное. И поскольку родная речь сама по себе тоже живая (слово обладало силой!), то от чужой речи можно повредить душу, заболеть, умереть. Поэтому чужих нельзя слушать — четкая установка, сохранившаяся до последнего времени (глушение зарубежных станций — «вражьих голосов» — весьма спокойно, даже с пониманием воспринималось большинством советского народа).

В дальнейшем круг живого сужается. Одним из факторов, способствовавших этому, были переселения (миграции) народов, племен, родов, семей. Иногда люди вынуждены были оставлять все бывшее своим (кроме небольшого скарба), иногда могли перегонять скот, который тем самым становился единственным «представителем» своего-живоносного, то есть того, что называлось «животом». Когда же начало развиваться квазинаучное и научное знание, принялись настойчиво искать причинно-следственные связи между живовоносностью и другими особенностями объекта, и ежели связь не находили, объект лишался статуса живого. Появилось представление о живом как только о целостном организме, в котором все физиологически связано. В рамках подобных представлений камни, воды, земля, небесные светила и т. п. уже никак не могли трактоваться как живые, то есть имеющие собственную жизнь, к тому же не безразличную к людям (хотя на уровне «наивного» восприятия это могло еще долго сохраняться). А ведь еще совсем недавно (16—17 вв.) Кеплер, открывший законы движения планет в Солнечной системе, полагал планеты живыми существами! Вероятно, чего-то похожего придерживался старший современник Кеплера Джордано Бруно, но спустя каких-нибудь сто лет — в век Просвещения — над этим уже просто смеялись. Между прочим, уверенность в существовании инопланетян не есть ли реликт этих воззрений?

Вместе с ростом типичной городской жизни должны были развестись представления о своем и живом («живот» — это уже не мое владение, а только мой живот). Чувство своего-живого уступает место интеллектуальным конструкциям. Мир все более видится состоящим из отчужденных от нас, — абсолютно чуждых нам по природе предметов и объектов, что входит в культуру и делается основой науки, техники, даже обыденного мировоззрения в последние несколько веков. Таким образом, появляется убеждение в том что «объект», «предмет» со всеми его качествами существует сам по себе, то есть независимо от нашего к нему отношения. Если на уровне философии с таким убеждением, во всяком случае начиная с Канта, борются довольно успешно, то в сфере конкретных наук и, тем более, обыденного сознания ложная уверенность в независимом от культуры и наших чувств существовании «объективного мира» упрочилась как никогда. Так утвердилось и понимание живого, как «объективного» — независимого от нашего отношения к его носителю.

Надо бы еще упомянуть о прорыве, произведенном кибернетикой (особенно в работах Эшби). Эшби утверждает, что там, где можно наблюдать (при определенном ракурсе) хоть какой-то выбор, избирательность, имеет место некая жизнеподобная форма. Эшби показал, что некоторые технические устройства, многие естественные и социальные явления, трактуемые в кибернетических понятиях разнообразия, передачи информации и т. п., могут быть истолкованы как обладающие выбором и приспособлением. Таким образом, получается, что все дело в феномене выбора, селекции, а не в устройстве или природе тех или иных объектов. Что же касается самого выбора, то бесспорно, что эта возможность сегодня выглядит как высшая ценность, то есть как нечто жизненно важное, даже важнейшее.

Итак, наша гипотеза состоит в том, что в достаточно замкнутых ареалах обитания отношение людей к тому, что им принадлежит, отношение к своему, что бы это ни было, сродни тому чувству, правильнее сказать — прачувству близости, тому тяготению, которые люди испытывают к единокровным с ними, а также к животным, с которыми они почти неразлучны в жизни (лошадь, скот, живность). Поэтому жилище и его наполнение, земля, воды, растительность, холмы и горы, одежда и драгоценности, даже постоянные небесные светила, сопровождающие жизнь, и многое другое в пределах освоенного ареала близки и родственны человеку не менее, чем другие люди и животные. Это то самое ощущение единого совместного существования, которое получило название жизни. Такое совместное существование и в самом деле ощущалось единым, поскольку чувственное отношение всегда подразумевалось как двустороннее, обоюдное: ежели я люблю это дерево, этот камень, этого коня, этого человека, то и они меня любят! Ибо человек не был настолько индивидуализирован, отделен от окружающего, как это обычно бывает сейчас. Сегодня наличие какого-либо чувства приписывается непосредственно испытывающему его индивидууму, а тому, на что оно направлено, оно вроде бы не присуще, будь то другой человек или предмет. Другой человек, если и может испытывать ответное чувство, то это только его собственное чувство. А об ответном чувстве предмета среди «серьезных людей» не может быть и речи. В древности, да и сейчас среди простецов, к чувству относились не столько как к личному достоянию, сколько как к мостику, соединяющему людей, людей и предметы, предметы с предметами — подобно тому как силовые линии протянуты между полюсами магнита. Поэтому даже вражда, ненависть, а не только симпатия могли соединять. И важно понять, что дело совсем не в том, что человек, как часто утверждают, приписывает окружающему свои чувства, — а в том, что он действительно испытывает на себе не только собственные чувства, но и те, которыми на него воздействует окружающее! И разве мы и сегодня не испытываем того же, если в нас есть хоть какая-то чуткость, какое-то «чувство вещей», «чувство природы» и т. п.? Уверены, что немало людей и сегодня относится к любимому и ненавидимому как к живому, которое их тоже любит или ненавидит, будь то драгоценность, платье, деньги и т. п.

Обсуждая тему живого, нам не избегнуть хотя бы краткого экскурса в мир духов и душ. Ясно, что речь идет о чем-то маловесомом, почти невещественном, летучем, чаще всего неуловимом, способном проникать во что угодно и т. п. Представления эти весьма древни и, как думается, это тот случай, когда нет дыма без огня, то есть в основе подобных представлений лежит не досужее умствование, а некий тонкий чувственный опыт. И до чего же смешон Э. Тайлор с его «теорией», согласно которой дикари выдумали душу специально для того, чтобы объяснить явление сна... На каком-то этапе постижения чувственного опыта духи и души стали соотносить с живыми объектами (людьми, животными, растениями, стихиями, горами, реками, селениями, божествами и т.д.). Сегодня нам трудно судить, насколько достоверен был этот духовный опыт, но для нас сейчас важнее не оценка его достоверности, что вообще вряд ли выполнимо, а то, что связь живого с духовным на тысячелетия сделалась достоянием культуры. Даже до сих пор долго пребывавшие в изоляции от Европы туземцы хранят довольно сложные знания о поведении духов и душ, то вселяющихся в объекты, то отселяющихся, то переселяющихся в другие объекты. Свободное поведение духов, во всяком случае, их явное или скрытое стремление к нему, говорит о том, что живое не представляется изначально и прочно связанным с духом и, следовательно, наделение живого духовным началом является сравнительно более поздним воззрением.

Указанное воззрение содержит не только опытные элементы, но и обобщения. И прежде всего, обобщения того, что мы выше назвали прачувством единства совместного существования. Вероятно, ничто более полно не смогло бы передать это единство, нежели мириады реющих и пикирующих в тела и предметы перелетных духов и душ. Взаимность отношения человека и мира делается совершенно наглядной через «обмен духами»...

Ко всему этому можно относиться по-разному, но признаем: насколько же богаче, красочнее выглядит эта «духовная культура» в сравнении с той сухой картиной мира, которой пробавляется современный образованный человек. Ну, а что происходит на самом деле? Так кто же это знает, — что «на самом деле»?

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»