Кто же они такие — языческие боги? Обратимся к далекой древности. Перебарывая или облюбовывая мир, видимый и невидимый, и воспринимая его как живой или живоподобный, но с различными ракурсами, степенями, особенностями, — воспринимая все это, люди не могли, рано или поздно, не выделить в нем своеобразную категорию существ и явлений: нечто такое, что виделось им в их мире наиболее сильным, но малопредсказуемым и часто скрытным, и, как казалось, наделенным волей и изрядной свободой действий. Это и были божества — те, кто благодаря своему могуществу определяет судьбы родов, племен, народов, и, как уверились позже, также судьбы отдельных людей. Понятно, что к божествам обращались с просьбами, пытались с ними общаться (словами и ритуалами), с ними вступали в союзы.

Несомненно, что человеку в принципе доступно соприкосновение с окружающим не только с помощью пяти органов чувств (зрение, слух, обоняние, вкус, осязание), но он может постигать в окружающем и нечто совсем иное, — еще какими-то «органами». Возможно, что оно, это иное, со временем стало обозначаться общими понятиями, абстракциями и т. п. Возможно также, что это иное угадывалось как возбудитель той живости или живоподобия, той воли и некоторой разумности, каковые находили во всем, с чем человеку приходилось сталкиваться (в том числе с тем, что нынче называется мертвым). Потом то же иное начали воспринимать и понимать не только как прочно связанное с вещественным миром, но и само по себе: открылись души, духи и божества, свободные от обязательных вещественных уз (культурная память о периоде прочной связанности сохранилась в учениях о переселении душ, реинкарнации).

Основанная на опыте, культурная эволюция происходила и в других направлениях. Преимущественная конкретность восприятия приводила древних к тому, что божеств и всяческих духов возникло преизрядное множество. Скажем, ветер-ветерок, колышущий травы и деревья, подгоняющий волны, пасущий облака, несущий теплое дыхание с юга и холод с севера — это разные божества или духи ветра. Великое множество богов со временем было обнаружено не только на земле, но и в небе. Правда, небесные божества как будто менее свободны в выборе путей, но зато совершенно независимы от людей. Так вот, когда чего-то слишком много, возникает потребность в упорядочении. Помимо мистического опыта, о котором внятно и точно говорить невозможно, указанная выше потребность была одним из главных стимулов к построению ограниченного пантеона божеств. При этом «старые» божества не просто устранялись из общения с людьми, а как бы объединялись в новые божества, синтезировались в них, если не сказать «слипались». Об этом свидетельствует приписывавшаяся новым божествам, например олимпийцам, способность перевоплощаться во что угодно. Любопытно, что и Библия как будто указывает на ту же способность у Бога, например, Бог обещает пророку Илье пройти перед ним в «веянии тихого ветра» (3 Книга Царств 19; 11—12). В Библии также видна тенденция концентрированного синтеза возможностей всех прежних богов в едином Боге — Библия утверждает, что Он все знает и все может.

Как известно, многобожие исповедовалось многими народами. Наиболее подробные сведения об отношении к богам можно найти в текстах античной эпохи. Было же оно, это отношение, различным и со временем менялось. Кто-то истово верил в силу богов, кто-то едва верил, кто-то совсем не верил. Как бы то ни было, но у нас нет оснований считать ту веру пустой, то есть не связанной с каким-либо реальным опытом. Более того, мы знаем, что именно той верой, теми формами богопочитания была пронизана греко-римская жизнь и, особенно, культура, оставившая после себя высочайшие образцы художественных шедевров, философской мудрости и политического умения.

С приходом христианства язычество все более ослабевает. Если опять-таки не затрагивать мистическую сторону общения с божествами, то причину такого ослабления можно прежде всего усмотреть в формировании новых культурно-нравственных идеалов. Христианский апологет 4 века Лактанций, желая опровергнуть язычество, апеллирует в основном именно к этой стороне — он не устает указывать на, с его точки зрения, безобразные деяния языческих богов, на нелепость посвященных им обычаев, на зверство человеческих жертвоприношений, а также на безнравственность связанных с богопочитанием культовых норм. К примеру, понося Цицерона, Лактанций приводит его мнение, «что Греция весьма мудро поступила, постановив, чтобы в публичных училищах и в академиях, где юношество наставляется, были выставлены напоказ изображения любви и похоти». Лактанций с презрением воспроизводит известные предания о вскормившей Ромула и Рема блуднице, которой римляне поклоняются под видом волчицы, и о поклонении греков львице, именем которой зашифрована опять-таки блудница, избавившая греков от титана Писистрата. С возмущением и сарказмом описывает он празднества в честь богини Флоры: «В течение дня выставляются напоказ всему римскому народу обнаженные блудницы, которые, разнообразя срамные слова и сладострастные телодвижения, развращают нравы зрителей, и пресыщают, так сказать, нечистотою глаза и уши народа». Или такая история: «Богиня Веста, отягченная сном, может быть оттого, что подпила, крепко уснула, растянувшись на полу. Приап, заметив это, приблизился к ней, и готов был ее обесчестить, как вдруг заревел осел, отчего богиня проснулась и тем спасла свою честь. Жители Лампсака с тех пор, из преданности своей Приапу, ежегодно посвящают ему осла... Какие боги! Какая религия!» — восклицает Лактанций, и так сотни страниц...

Сдается нам, что большинство жителей Римской империи не очень-то внимало проповедникам христианства вроде Лактанция, так что его поразительная эрудиция, сокрушительные обличения, язвительная ирония, скорее всего, производили впечатление лишь на достаточно образованные слои, которые и так относились к языческой религии как к грубым, чаще всего неприличным побасенкам. Народ попроще внимал другим доводам. Приняв к сведению, что есть еще одно, ранее неведомое им, божество, эти люди были не прочь и его о чем-то попросить, тем паче, что, как они слышали, он гораздо милосерднее иных богов. Смущала, правда, позорная смерть этого бога на кресте, однако у людей добросердечных, — а их, как всегда, не так много — это вызывало сочувствие. Недаром закоренелые язычники с усмешкой говорили, что христиане только и делают, что вздыхают и вытирают слезы. Что же до народного большинства, приверженного давней устоявшейся традиции, то, с одной стороны, их не слишком занимали высокоумные доказательства, приводившиеся христианскими апологетами, с другой — в шалостях, хитростях и насилиях языческих богов народное большинство не видело ничего особенно зазорного. Как так? Да вполне понятно: языческие боги творили свои дела в соответствии с теми моральными нормами, которыми многие века, если не тысячелетия, руководствовалась та самая народная масса. Отвергать эти нормы осмеливались только некоторые люди из тех общественных слоев, где были известны этические учения стоиков, во внешнем плане поразительно схожие с элементами сурового христианского благочестия. Если учения таких знаменитых стоиков, как Сенека и Марк Аврелий, поначалу были достоянием очень узкого круга, то затем он значительно расширяется, а максимы стоика Эпиктета уже прямо использовались христианскими проповедниками.

Не случайно немало христианских мучеников первых веков принадлежит высшим и средним общественным слоям. Когда же, начиная с Константина Великого, христианами становятся римские императоры, члены их семей, императорский двор, народная масса также активно христианизируется, хотя бы в обрядовом отношении. Аналогичная картина была и на Руси, когда св. Владимир принял крещение. Принятие подданными религии властителя позже вылилось в Европе в четкую формулу: «Чья власть, того и религия».

В учительном христианстве с самого начала существовали два мнения о языческих богах. Одно из них довольно ясно сформулировано еще апостолом Павлом в его Послании к галатам (4; 8—9): «Но тогда, не знав Бога, вы служили богам, которые в существе не боги. Ныне же, познав Бога, или, лучше, получив познание от Бога, для чего возвращаетесь опять к немощным и бедным вещественным началам и хотите снова поработить себя им?». Из слов апостола следует, что, поклоняясь богам, люди фактически поклоняются всего лишь сугубо земным реалиям — природным явлениям, стихиям, вещественным изображениям богов, а отнюдь не чему-то духовному. Коротко говоря, никаких «частных» богов нет, а есть только единый Бог. Другое мнение представляет собою развитие первого: никаких богов нет, а что под их именами кто-то все же действует, то это не кто иной, как бесы. В сущности, оба эти мнения фактически присутствовали еще в древнееврейской религии: Всевышний открылся иудеям, а не другим народам, причем Бог Израиля ревнив и почитание других богов считает крайним нечестием. Следовательно, языческие народы, поклоняющиеся своим богам и их земным обиталищам — идолам, враждебны Богу и Израилю. Отсюда всего один шаг, чтобы признать языческих богов бесами. Кстати заметим, что с некоторых пор поиски бесов становятся любимым занятием немалого числа христиан — и ведь это так удобно: можно игнорировать заповедь Христа о неосуждении, так как бесовство осуждать не только можно, но и нужно.

Ветхозаветная религия учила также, что в сравнении с могуществом библейского Бога Яхве прочие народные боги обладают ничтожной силой, а их идольские воплощения вообще ничем не обладают, ибо бездушны, не видят, не слышат и неподвижны. Языческое почитание статуй, священных деревьев, памятных камней и т. п. было решительно отвергнуто также и первыми христианами. Потребление идоложертвенной пищи они вменили в смертельное осквернение души и тела. Но даже в эпоху победного шествия христианства (после 4 века), языческое отношение к идолам долго удерживалось, а поедание жертвенной снеди при поминании умерших, пожалуй, так и не изчезло. На то есть ряд причин, которые вкратце сводятся к следующему. Указание, что «идол» бессилен, ибо лишен каких-либо очевидных проявлений жизни, не слишком колебало пракультурные основы языческого богопочитания, так как одной из таких основ как раз является неподвижность, застывшее величие всего божественного по контрасту с суетным человеческим миром. И уж, конечно, фундаментален, необорим должен быть «дом», в котором божество соизволит пребывать. Отсюда гигантские каменные храмы на Востоке, у египтян, ассирийцев — традиция, усвоенная греко-римской античностью, а затем и христианством (в отношении изображений практика была и осталась более разнообразной; на Руси до 15 века размеры церквей, как правило, невелики и нет каменных скульптур).

Неподвижность божественного проистекала еще из обнаруженной связи божеств с потусторонним миром мертвых, представлявшимся особенной формой жизни. Почти все древнегреческие боги-олимпийцы имеют как бы двойников в загробном царстве. Христианский Рай — тоже загробное царство, которое в то же время служит «престольным» местом пребывания Бога. Это вполне согласуется со сравнительно более поздним религиозным представлением о том, что люди только потому в той или иной мере активны, что энергия плоти и особенно души имеет своим источником духоносную божественную субстанцию, не столько прирожденную людям и вещам, сколько находящуюся вне земного мира, — в области, по естественной логике пересекающейся или совпадающей с миром загробным. В первоначальном виде указанное представление сводилось к тому, что предки в каком-то смысле тождественны божествам, то есть свойственные тем и другим способы бытия в чем-то схожи. Причем именно предки-божества дают жизнь живущим и оказывают им помощь. В неявном и свернутом виде отчасти ту же мифологему исповедует христианство (речь нигде не идет о протестантизме), только в роли помогающих предков выступает святой, имя которого носит христианин. Итак, неподвижное сообщает энергию подвижному, умершее рождает живое...

Однако вернемся непосредственно к языческим богам. Кто же они такие? Отчасти повторимся. Поскольку живым, хотя в разной форме и степени, было все, и это было важнейшим свойством предметов и явлений, это должно было направить практический интерес к обнаружению наиболее важных для человека жизнеподобных форм, каковыми в конечном счете и явились языческие, опекающие этносы, божества. Правда, не исключено, что творческая фантазия слишком щедро награждала их чертами, намного превосходящими человеческие качества. Однако в этом проявилась и похвальная скромность, присущая древним (в отличие от самоупоенной горделивости при современном возвеличении человека).

Выявление, самособойное или целенаправленное, наибольшего, наисильнейшего, вообще «самого-самого» всегда было присуще процессам развития, эволюции, вообще активным жизненным процессам в природе и обществе. Отсюда приписываемое природе выживание наиболее приспособленных, повсеместная соревновательность, рост эффективности технологий, векторы совершенствования технических средств, сюда же следует отнести поиск все более мощных источников энергии... Отчего же должно быть сделано исключение при поиске самого важного, самого действенного — доброго или опасного — в нашей жизни, но в какой-то мере скрытого, таящегося за границей нашего непосредственного чувственного восприятия, и к тому же, возможно, обладающего собственным разумом и волей? — А таковыми и являются открытые в разные времена духоносные существа...

Что же касается того, почему язычество во многих странах вытеснилось монотеистическими религиями, то, на наш взгляд, самая первая причина, очевидно, состоит в том, что и здесь победу одержало Сильнейшее, вторая же причина — это, вероятно, нараставшая атрофия способности восприятия и понимания подлинных воздействий тех самых языческих божеств, наконец, появление в верхних общественных слоях новой, более ригористичной, морали.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»