Рождение аристократии из духа гор. Последние полтора века не раз появлялись люди, пытавшиеся проникнуть мыслью и чувством в темноты пракультурного бытия, в котором, как мы попробуем показать, вызрел феномен аристократии. Первое, что сразу приходит на ум, это Достоевский и Ницше. Русская аристократия того времени, когда жил Достоевский, и которую он знал скорее понаслышке, со стороны, раздражала его и одновременно притягивала. Такие герои его романов, как Мышкин, Ставрогин, Версилов, живут в неком демоническом, мутном мире, иногда прорезаемом ослепительными зигзагами доброго или злого света, вдруг вырывающегося из расщелин того же самого пракультурного бытия. Достоевский смотрит на своих героев то с ужасом, то с жалостью. Достоевский чувствует конец благороднейшего сословия, как, впрочем, тогда чувствовали уже многие. Ведь еще Лермонтов с болью писал о судьбе «игрою счастия обиженных родов». Ницше, фразеологию которого мы воспроизвели в названии нашей заметки, еще сильнее, чем Достоевский, переживает гибель аристократии, но уже всеевропейской. Но Ницше кажется, что он видит рождение новой аристократии. Впрочем, между Ницше и Достоевским общего не так много, но есть по меньшей мере одна поразительная деталь. Князь Мышкин едет в Россию из веками ухоженной Швейцарии, он спускается с ее живописных гор в полные неустройства низины русской жизни. Книга Ницше о Заратустре начинается так: «Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины и пошел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством и в течение десяти лет не утомлялся счастьем своим. Но наконец изменилось сердце его, — и в одно утро поднялся он с зарею, стал пред солнцем и так говорил к нему: Великое светило! К чему свелось бы твое счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь!.. Я должен, подобно тебе, закатиться, как называют это люди, к которым я хочу спуститься».

Итак, — горы. Вероятно, самая древняя, древнейшая форма религиозности — это поклонение «высотам», каковые в старинном словоупотреблении означают горы и холмы. В особливом отношении к горам первейшую роль играют интуиция и чувства, а не тривиальные поделки, вроде того, что в почитании гор замешана их сравнительная близость к небу. В горах есть нечто завораживающее, непонятное, первозданное. Когда-то (а возможно и сейчас) они являлись людям как мощные самостоятельные существа — недаром им дают имена, свидетельствующие о том, что они обладают собственной жизнью. Все народы, обитавшие в горных местностях, сугубо почитали горы. Явные реликты такого почитания сохранились до сих пор в Корее, Китае, Японии, в других азиатских и африканских странах, у нас на Алтае и на Кавказе. Речь идет не о том, что с горами связывали местопребывание богов и прочих иномирных существ, — это представление более позднее, соединившее поклонение горам и божествам в единую религиозную систему. Речь идет о поклонении исключительно горам, самим по себе, еще до того, как появились представления о динамичных богах и летающих духах. Олимп чтили до того, как там поселились боги-олимпийцы. Точно так же чтили и чтут Фудзи, Килиманджаро, Гималаи, пять священных гор в Китае, Арарат, Парнас, горы Памира, Эльбрус, Синай, Сион, Мориах, Фавор и т. д. К сожалению, о горах как непосредственных объектах культа теперь известно не так много (см. об этом, в частности, содержательную статью В. Н. Топорова в энциклопедии «Мифы народов мира». М., 1980. Т. 1. С. 311). В русской литературе «горная тема» была впечатляюще развита самым мистически одаренным нашим поэтом — Лермонтовым. Даже в таком равнинном народе, как русские, есть сказания о горах, в том числе стоящих на границе этого и потустороннего мира. В Библии неоднократно отмечались и нередко осуждались жертвоприношения на «высотах» (см., например, Бытие, 12; 7. 22; 2. 31; 54), иудейского царя Иофама укоряют в том, что он снисходил к языческим поползновениям народа, ибо им «высоты не были отменены» и «народ совершал еще жертвы и курения на высотах» (4-ая Книга царств, 15; 35). Важно подчеркнуть, что это было прежде всего почитание самих гор, а избрание гор как места почитания божеств наложилось позже: жертвы приносили самим горам, хотя говорить о четком осознании этого не приходится, что, впрочем, вообще характерно для культовых действ.

Сакральное служение «высотам» осуществляли специально на то поставленные, избранные или завоевавшие это право роды, племена, кланы. Это была первая аристократия. Потом внутри нее произошло разделение на жречество и «светскую» аристократию. Замечательно, что в последней навсегда закрепились некоторые особенности, свойственные служению горам. Такими особенностями являются постоянство, сдержанность, бесстрастность, ритуально перемежаемые грозными, даже губительными порывами. Так как именно такими воспринимаются сами горы. Дело в том, что совершающие культ должны быть как бы подобны тому, кому они служат. Это общий закон: приносящий жертвы и сами жертвы обязаны иметь некое, хотя бы внешнее или умозрительное, сходство с тем, кому они приносятся. Они не должны быть совершенно разнородными. Если бы человек не был, согласно Библии, создан «по образу и подобию» Бога, он не мог бы знать Бога и служить Ему. Мы вообще постольку способны к истинному познанию чего-либо, поскольку обладаем сродством с познаваемым, будь то человек, зверь, земля, звезда, атом. Близость священнослужителя к тому, кому он служит, дается не только верой, но ритуальными одеждами, жестами, манерой говорения и пения, архитектурой и интерьером здания, где совершается служение, природой места, где оно совершается и т. п. Священнодействие при этом воспроизводит — тем или иным лаконичным способом — миф, житие, историю «культивируемого объекта», и, как мы уже говорили, его свойства.

Итак, аристократия родилась из духа гор. Даже просто окидывая взором, всматриваясь в гору, холм — «высоту», мы не можем не почувствовать ее внутреннее достоинство, самодостаточность. Конкретная высота не очень склонна к соревнованию с другими высотами, — поэтому в мире гор нет борьбы за первенство. Такую борьбу навязывают им люди, обычно пекущиеся о превосходстве. В этом люди схожи с богами, но вряд ли этому могли их научить горы.

В заключение несколько соображений о... салоне фрейлины Анны Павловны Шерер, с описания которого Лев Толстой начинает эпопею «Война и мир». Анна Павловна переходит от одной группки беседующих к другой, озабочиваясь, в частности, тем, чтобы гасить слишком резкие высказывания, и потому особенно не упускает наблюдать еще не слишком отесанного Пьера... Толстому это не нравится, он видит в этом искусственность, каковую он, кажется, усмотрел и в парижских салонах, которыми поначалу восхищался. Описывая салон Шерер, Лев Николаевич, пожалуй, и ворчит из-за того, что он напоминает ему аристократические посиделки в Париже, оставшиеся в памяти как что-то слишком холодное, но и недостижимое по лоску. Возможно, что собрание у Анны Павловны ему видится только как бледноватая копия вечеров у графини Сиркус, куда съезжалась европейская элита. Толстого вообще все больше раздражает этикет, он хочет, чтобы люди вели себя органично, искренно, не сдерживая себя условностями, — иными словами, «естественно»... Именно так и повел себя «народ», когда уничтожил или изгнал «чужую кость» — аристократию, дворянство, священство, не обольшевиченную интеллигенцию, сколько-то состоятельные слои, то есть тех, кто ценил постоянство, имел какое-то достоинство и чтил ограничения.

И. А. Бунин писал (в «Окаянных днях»): «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом — Чудь, Меря. Но и в том, и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, „шаткость“, как говорили в старину». Что касается достоинства, то вышедшие на историческую арену новые «классы» каждый раз пытались, правда с сомнительным успехом, позаимствовать его у аристократии — помните «Мещанина во дворянстве»? Впрочем, Мольеровы насмешки — это комические цветочки, а кровавые ягодки набухли позже, сначала в милой Франции, а уж на Руси-то!.. Как происходило «заимствование достоинства» после красного Октября, без скидок подметил тот же Бунин: «На этих лицах, прежде всего, нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем». А ведь любопытно: ежели бы дожил Лев Николаевич до «победоносной пролетарской», переписал бы он «Войну и мир», ну хотя бы салон Шерер и Платона Каратаева с прочими мужичками, али не переписал?..

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»