Изменчивость и постоянство как пракультурные установки. Изменчивость — это, пожалуй, самая основная черта того, что мы воспринимаем, — относится ли это к окружающему нас или к нам самим. Взгляните на меняющее свой облик небо, на неспокойные верхушки деревьев или загляните в собственные мысли и ощущения — везде вам предстанет что-либо нестойкое, преходящее. А вся история интеллекта состоит в том, чтобы в господствующем непостоянстве опредметить, ухватить нечто твердое и неизменное. А ежели прямо ухватить и «застолбить» не получается, то хотя бы его придумать, изготовить, навязать, «открыть» в неких глубинах, — будь то домашняя вещь, якобы неизменные атомы, законы природы или исконные инстинкты и культурные установки.

Итак, в начале была Изменчивость... Сам Человек, с его интуицией, разумом и культурой, невероятно гибок, всеяден, готов адаптироваться чуть ли не к любым условиям. Об универсальных возможностях Человека рассуждали философы и писатели, да и самый заскорузлый человечишко с удивлением узнает про себя, сколь много он в состоянии вынести. А все это благодаря широчайшей способности к изменениям. На первом месте тут было когда-то оборотничество. Именно на нем держались самые древние культуры (очень содержательная статья про оборотничество есть в «Мифах народов мира». Т. 2. С. 235. М., 1982). Люди, не все, конечно, умели органично подражать не только друг другу, божествам и животным, но растениям, насекомым и какому-либо камню, ручью или облаку. Настоящим актерам и сейчас, хотя и в меньшей степени, доступно такое перевоплощение. Могли даже сплошь обрастать волосами и уподоблять кожу древесной коре. Практическая (опытная) магия, к которой в большинстве случаев ради этого прибегали, включала самые разные средства: пищу и питье, курение, внушение, снадобья, операции, упражнения, создание особенных условий существования и т. п. Кто-то владел всеми возможностями, кто-то специализировался на чем-то. Обман, хитрость, «лицемерие» дополняли указанную способность и не осуждались, а, наоборот, добавляли достоинства. Старинные сказки и мифы переполнены всем этим. Вероятно, и Гомерова «Одиссея» — след той же пракультуры и морали.

Культура, более того, культ оборотничества (в широком смысле этого явления) положили начало воображению, всяким художествам, умению рассуждать и спорить, искусному изготовлению вещей. Речь была по преимуществу состязанием, предназначалась скорее для сокрытия подлинных намерений, речь помогала также внушению (потом это стало заботой риторов и проповедников). Оборотничество чаще всего существует в игровых формах. В мире животных оборотничество взрослых особей также встречается, но не в таком диапазоне по сравнению с людьми (насекомые — особая статья). Животные умеют притворяться, подражать, хамелеонствовать, но сколько ни натаскивай собаку, она не будет выглядеть кошкой, а человек может сымитировать и собаку, и кошку, и не только лаем или мяуканьем. Прямые следы оборотничества без труда можно найти в скоморошестве, маскараде, в театральном действе, в употреблении масок, косметики, одежды, в смене поведения и облика почти любого человека, когда он то дома, то на работе, то среди друзей или семьи и т. д.

В преданиях и сказках немало эпизодов, где происходят перевоплощения: великан превращается в мышонка, девица в лягушку, принц в оленя, ведьма в панночку, бес в соблазнительную женщину и в «ангела»; большие любители заявляться в разных видах — языческие боги, но справедливости ради заметим, что и вполне положительные персонажи христианства, вообще монотеистических религий, тоже нередко предстают под разными обличьями. Не исключено, что былички о леших и русалках появились в результате контактов людей более поздней культуры с людьми «первобытными», среди которых процветало оборотничество. На Руси это, в частности, могло происходить при освоении средних и северных областей, населенных «чудью», при расселении русских в Приуралье и в Сибири.

Научное мировоззрение, как и культура в целом, основывается на ряде установок («парадигм»), среди которых пальма первенства принадлежит перевоплощениям. Эта «парадигма» проявляет себя в том, чтобы чуть ли не повсюду выискивать и усматривать качественные переходы из одного состояния в другое. В биологии это прежде всего идея эволюции, в гуманитарных науках — исторический подход, в естественных науках наиболее выпукло пронизывает химическое знание. Наконец любая промышленность базируется на всевозможных переработках исходного материала и превращениях. Культурология, этнология, социология все более занимаются всякого рода динамикой, переходами, процессами в разных сообществах. Могут сказать, что подобный взгляд на реальность отражает ее самое и отсюда вытекает его правомерность. Однако не забудем, что реальность не существует независимо от нас и ее содержание не в последнюю очередь определяется способами ее изучения, априорными подходами и пракультурными установками (об этом много говорится в нашей книге «Генеалогия культуры и веры: зримое и тайное»).

Культ оборотничества, заглушенный на многие века установкой на постоянство, набирает невиданную силу в современной культуре, как элитарной, так и массовой. Каких-нибудь полтора-два века назад в России социальный статус художника, ваятеля и сочинителя в общественном мнении был невысок, а про лицедейское племя и говорить нечего. Картинами любовались, книжки читали, без театра не жили и за актрисами волочились, но чтобы писатель или актер почитались как учители жизни, — такого уж точно не было. Гоголь в своей «Переписке» попытался поучать — так почти сплошь осудили (и отнюдь не только за «реакционность»). Незадолго до того времени в актерах подвизались только крепостные или выходцы из оных, а сочинительством скорее забавлялись и зарабатывали на нем. Отношение к искусству, как к чему-то необходимому и важному, было свойственно немногим ценителям; да и сами мастера художеств не пользовались безупречной репутацией.

Для иллюстрации приведем отрывок из «Накануне» И. С. Тургенева. Действие романа автор относит к 1853 г. Павел Шубин, то ли серьезно, то ли от нечего делать, занимается ваянием и имеет изрядный талант. Влюбленный в Елену, он говорит ей: «...Вы воображаете, что во мне все наполовину притворно, потому что я художник; что я не способен не только ни на какое дело, — в этом вы, вероятно, правы, — но даже ни к какому истинному, глубокому чувству: что я и плакать-то искренно не могу, что я болтун и сплетник, — все потому, что я художник».

Перелом происходит во второй половине 19 в. Ну, а нынче... Могут возразить: мол, причем тут оборотничество, когда речь идет о писателе, ваятеле и художнике? Да в том-то и дело, что любой из них, если это не простой копиист или холодный отражатель — любой настоящий творец, преобразующий некий материал и по-своему воспринимая самую действительность, преобразует в какой-то мере, пусть и на время, самого себя, а писатель успевает побыть каждым из своих персонажей...

Престиж оборотничества (со второй половины 19 в.) нарастал и по другой линии — мы имеем в виду пугающий, а позже героизированный ореол вокруг революционеров-подпольщиков, заговорщиков, затем, после 1917 г., ставших властью со всеми ее тайнами, внеморальностью, театральностью. Не случайно же почти все наши революционеры (после народовольцев) и вожди, как раньше актеры, жили и умирали под псевдонимами. После Отечественной войны и до сего дня революционеров дополняют, затем заменяют толпы разведчиков, чекистов, «ментов». Людям, воспитанным советской эпохой, близки и понятны подобные герои, поскольку способность подделываться, скрывать свои мысли, лгать, мимикрировать и т. п. была важной составляющей советского образа жизни — многие ли тогда осмеливались резать правду-матку!

Престиж оборотничества, поднятый средствами искусства, освежил корни древней установки, да сама история стала слишком часто переодеваться (даже в советскую, как многим кажется, стабильную эпоху времена Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Горбачева сильно разнились). Историческая изменчивость внешней действительности требовала адекватной изменчивости людей. Сама по себе изменчивость как таковая стала социокультурной ценностью: «Я новое любил за новизну», — отчеканил поэт...

Теперь обратимся к пракультурной установке на Постоянство. Она не уступает, а, возможно, и превосходит Изменчивость по фундаментальности. Во всяком случае, ей часто удавалось не только оттеснить своего антагониста, но и представить его как нечто противоестественное и порочное, касается ли это внешних перемен или речь идет о людях. Кроме того, изменчивость старались представить как что-то поверхностное, не сущностное, как обманчиво мерцающее покрывало, под которым не «хаос шевелится» (Ф. Тютчев), а, наоборот, покоятся в самодовольстве неизменные столпы мироздания. Первые греческие философы, кроме диссидентствующего Гераклита, стояли именно на этой позиции. Постоянство было главной чертой мифологии рода, — в том смысле, что в идеале он никогда не исчезнет. С этой же чертой связано чувство сакральности рода (об этом более подробно см. «Из истории пракультурных установок...»). В рамках мифологии рода изменчивость представлялась чем-то вроде средства, обеспечивавшего постоянство рода. Но по известному закону превращения средств в цели изменчивость когда-то вышла из подчинения постоянству и даже стала его культурным антагонистом.

Особенно сильный удар по оборотничеству, во всех его проекциях, нанесли религии, вышедшие из недр библейского мирочувствия. Оборотничество, магизм, приемы гипноза, лицемерие, лживость и т. п. были истолкованы новыми религиями как порождения язычества и по этой причине были осуждены, что, впрочем, не мешало этим «языческим» элементам сохраняться в культуре и скрытно присутствовать отчасти в самих монотеистических религиях. Но в целом последние решительно ориентировались на Постоянство. В первую голову такая ориентация относилась к Богу: догмат о вечности Бога есть по сути выражение Его постоянства. Окончательно утвердилась мифологема бессмертия души, что тоже связано с установкой на постоянство. Справедливости ради заметим, что и в языческих религиях встречались — и в немалом числе — символы постоянства. Таковы, например, мумии и идолы, да и само представление о роде. Монотеисты отвергли идолов отчасти потому, что камень, дерево, металл невечны, а отчасти из-за их неподвижности. Идеальное постоянство, считали монотеисты, возможно только применительно к духовным категориям, которые не могут ржаветь, рассыпаться, сгорать и гнить. Постоянство Бога выражается и его трансцендентностью — запредельной удаленностью от мирских сует и неуязвимостью (что, однако, не удерживает Его от вмешательства в «суету сует», когда Он этого пожелает — камень преткновения для некоторых христиан, склонных к деизму). Вполне в русле установки на постоянство христианство требует от верных ему всегдашней прямоты и правдивости. В христианском толковании дьявол — это «отец лжи», что, кстати говоря, недвусмысленно связывает его с нравами язычества (как их понимают христиане), — следовательно, языческая религия — бесовская...

Установка на постоянство сыграла огромную роль как в дохристианской, так и в христианской культуре, в социальной жизни, в науках и философии, в морали, в устройстве государств. Говорить обо всем этом здесь невозможно и мы остановимся только на одном замечательном культурном явлении, которое условно назовем преемственностью (развернутое изложение касательно установки на постоянство можно найти в книге «Генеалогия культуры и веры: зримое и тайное»).

Постоянство рода обеспечивается здоровыми детьми и способностью противостоять невзгодам и бедам. По древнейшим воззрениям эту способность, как и детей, даруют предки и родовые божества, ради этого посылающие живущему поколению заряд витальной энергии. У И. С. Тургенева в уже цитированном «Накануне» есть насмешливый пассаж: «Известно, что почти все русские дворянские фамилии убеждены в существовании исключительных породистых особенностей, им одним свойственных: нам не однажды довелось слышать толки „между своими“ о „подсаласкинских“ носах и „перепреевских“ затылках». Ирония иронией, а «исключительные породистые особенности» не только убеждение, но и факт... Христианство постаралось затушевать прежние воззрения, настаивая на том, что и дети, и жизненная сила даются Богом и опекающими данную семью или род Его святыми. Однако от «породистых особенностей» никуда не денешься и получается так, что будучи когда-то заложены, они держатся очень долго. И, что очень важно, они могут быть со временем искажены, растворены, дополнены, но сами по себе, в своей исключительности, они не могут быть позаимствованы из других источников. Наблюдая подобные факты и обобщая их, пракультура издавна выработала «закон»: чтобы приобрести, присвоить, вымолить некое качество, необходимо заполучить его у тех, кто им уже обладает или обладал, а это могут быть предки, люди или животные, а возможно, кто-то еще из иного мира. Согласно этому «закону», если можно так выразиться, эстафетной преемственности, стройный затылок, изящный нос, храбрость, хорошее зрение и даже благородство манер и т. п. приобретаются не научением или тренировкой, а отнятием или получением в виде дара. Остановимся на этом подробнее.

Таким образом, спонтанно ничто не возникает само собой, а также по чьему-то вольному хотению или прилежанию. Все имеет уникальный начаток, корень, посаженный «до века», и к этому постоянному «фонду» уже ничего не прибавляется, а может только убавиться. Христианство как будто не одобряет такое мировоззрение, утверждая, что Бог дает милости без меры и творит из ничего. Но в самом христианстве то же мировоззрение дает себя знать неоднократно. Скажем, священство человек получает только из рук (буквально через рукоположение) того, кто уже имеет священный сан (епископ), а крестить имеет право только тот, кто был крещен. Если же человек пытается что-либо присвоить хитростью, а то и воровством, — как это нередко бывает в сказках, — не к добру это (официальная Церковь никогда благосклонно не взирала на народные сказки).

На эстафетной преемственности основывались замкнутые касты, сословия, ремесленные кланы. Поскольку каждое качество мыслилось уникальным, оно не могло одновременно присутствовать в разных родах, семьях. Но пока жив отец, оно не могло полностью принадлежать сыну. Точно так и наследство не могло перейти к детям, пока не умерли родители. Этот пракультурный «закон» на практике, конечно же, неоднократно смягчался, но основа была именно такова.

Аполлон убивает Пифона, чтобы присвоить дар предсказаний, — дар, которым обладал Пифон. Царский (королевский) наследник занимает трон после смерти царя (короля), — и не ранее. История знает и такие обычаи, когда получение престола признается легитимным только в том случае, если прежнего владыку убивают (ослепляют, постригают в монахи — все это аналоги смерти). След этих представлений заметен в истории Византии, когда силой захвативший трон новый василевс признавался законным. Апостолы обретают полную духовную силу лишь после земной смерти Иисуса Христа (в результате ниспосланного Христом на апостолов Св. Духа — см. Деяния апостолов). В Ветхом Завете Елисей получает дар пророчества лишь после вознесения пророка Илии. Знаменитый миф об Эдипе основан на том, что сын может занять место отца, только убив его, — и, согласно архаическому мифу, отменить это невозможно. Бытовавшее в Киевской Руси и несколько позже, почти до 15 в., правило замещения княжеского стола старшим родичем (а не сыном умершего великого князя), вероятно, было направлено против не менее древнего обычая замещения отца сыном. Когда же Дмитрий Донской в своем завещании отрядил московское княжение сыну Василию, это привело к чуть ли не полувековой «замятне», так как столкнулись два обычая наследования: введенный Дмитрием «новый» и общепринятый в то время (впрочем, не раз нарушаемый и до этого). Вспомним также греческую мифологию: Крон оскопляет Урана (оскопление — то же убийство), Зевс низвергает в Тартар Крона, а перед этим, пытаясь обойти неумолимый закон, Крон проглатывает своих детей... Вряд ли случайно убийство сыновей Иваном Четвертым и Петром Первым. Александр Первый не убивает отца — «за него» Павла убивают другие, и хотя Александр, скорее всего, тут не при чем, его это мучает до самой смерти (или исчезновения?) — да, фактически он не причастен к убиению отца, но все равно он невольно оказывается причастен ужасному древнейшему обычаю. Представляется маловероятным, что Екатерина Вторая виновна в насильственной смерти своего мужа Петра Третьего, но только его кончина узаконивала ее право на российский престол, что было очевидно для тех, кто совершил преступление.

Убийство царской семьи в 1918 г. в определенном смысле и в самом деле «ритуально» (о ритуальности впервые заговорили борцы с «жидо-масонами»): полноправную (в народном подсознании) власть над Россией большевики могли получить лишь умертвив Государя и его наследников; дело тут, разумеется, не в ритуале убийства, а в воспроизведении древнейшего «закона». Сталин, казнивший соратников Ленина, делал это не потому, что опасался соперников — таковых в начале 30-х годов уже не было, а для того, чтобы заполучить мистическое право на власть, принадлежавшую Ленину и его «наследникам». Те же древние мифологемы руководили им, когда он уничтожил уже совершенно не опасного для него Троцкого. Что касается учиненных большевиками репрессий, в первую очередь в отношении собственников и интеллигенции, то поскольку наличие хоть какой-то собственности означает какую-то власть, их основное острие было направлено против всех, кто обладал собственностью (включая интеллектуальную). Большевики стремились к безраздельной власти, а — мифологически и фактически — она могла к ним перейти только в результате таких репрессий (тюрьма, лагерь, изгнание — символическое убиение).

Не исключено, что Нюрнбергский процесс над нацистской верхушкой и так называемая денацификация были продиктованы теми же мотивами присвоения власти от прежних правителей. Вспомним также, что в древности при покорении какой-либо страны ее царя, как правило, убивали, а часть населения обращали в рабство (раб не имеет ни собственной воли, ни прав, то есть он как бы мертвый).

Террор в отношении царя и крупных сановников в России, начиная со второй половины 19 в., объясняется рядом причин, среди которых обсуждаемое нами явление занимает не последнее место. Современный терроризм, нацеленный в большой мере на рядовое население, базируется на несколько иной мифологии (речь не о том, как его обосновывают сами террористы, — возможно, они не вполне осознают двигающие ими мотивы). Лучше всего понять это, обратившись к истребительной практике ордынцев, которая довольно хорошо известна. Состояла эта практика в том, что жители упорно сопротивлявшегося поселения уничтожались поголовно. Подобного рода сопротивление свидетельствовало об «ответственности» всех жителей за не сдававшегося правителя. Конечно, ордынцы не мыслили подобными категориями, но их действия отражали именно такую логику. В современных западных государствах и в России руководителей выбирает население и именно его власть декларируется. Отсюда и нынешний безличный терроризм. Нельзя исключать и другие мотивы, особенно месть, разного рода частные обстоятельства и попытки уподобиться грозным стихиям, дабы никто не чувствовал себя в безопасности. И все же не может не возникнуть сомнение: неужели террористы так озабочены обоснованиями, прежде чем берутся за свое кровавое дело? Психология, сознание этих людей нам недоступны, но вполне очевидно, что они вряд ли решают вопросы о «виновности» или «ответственности» тех или иных групп населения, они движимы малоосознанными пракультурными интуициями, установками, мифологемами, о которых мы толковали выше. То, что в наших толкованиях, в нашем описании пракультуры нередко выпирают рациональные, рассудочные, логические элементы, не означает, что именно так и мыслят люди, порабощенные пракультурой. Но другого способа изложения и объяснения у нас нет...

Надо также подчеркнуть, что, совершая те или иные действия (дурные или благие), люди могут находиться под диктатом множества пракультурных установок. Большое значение, к примеру, имеет упоминавшаяся месть. Небезынтересно, что в кровной мести заметную роль играет феномен родовой власти и превосходства: убивая члена чужого рода, тем самым отнимают у этого рода сколько-то силы и одерживают над ним верх, то есть над ним как бы тяготеет власть убийцы; отмщение же восстанавливает «равновесие». Кровная месть — первичный образец всякой мести. Когда-то особенный признак власти — это господство над жизнью и смертью людей. С этой точки зрения нынешняя власть в западных странах, где ее прерогативы ограничены, как бы уже не настоящая власть. Что же касается террористов, то потенциально угрожая всему населению, они стараются внушить ему, что обладают подлинной властью, даже превышающей власть государства, к тому же ослабленного в сравнении с традиционными представлениями о нем.

То, что некое важное качество, некую выдающуюся способность нельзя воспитать, а можно лишь заполучить у тех, кто ими уже обладает, — это представление наиболее сильный удар претерпело в 18 в., «веке Просвещения» (речь о Европе). Новые идеи утверждали, что чуть ли не всему можно научить. Философское обоснование этим идеям дал Джон Локк, уподобляя человека «белому листу», на котором должное воспитание может начертать любые закорючки. В России просветительство аукнулось почти тогда же, но вылилось исключительно в школьное и профессиональное образование, не слишком, однако, охватное, простому народу недоступное, и приспособленное для служения государству. Более радикальным эхом Европы была знаменитая Табель о рангах, согласно которой службист отныне ценился без учета происхождения; сословное государство в России тогда впервые стало выстраиваться как механизм управления страной, а не как способ кормления высших сословий.

Обучением, конечно же, не пренебрегали и раньше — ни в России, ни, тем более, в Европе, — однако к нему относились примерно так же, как к огранке драгоценных камней. Поэтому сын ремесленника должен был продолжать дело отца, сын купца — оставаться в купеческом звании, не говоря уже о дворянине или крестьянине. В Европе эти убеждения и такая социокультурная система заметно зашаталась примерно в 16 в., а в России около трех столетий спустя. После победы большевиков ставка на обучение чему угодно дошла до нелепости. Например, Максим Горький считал, что из любого человека можно сделать писателя. Представление о том, что все на свете можно изменить, стоит лишь захотеть и употребить силу, — представление это стало, пожалуй, основой всей советской мифологии. Да и сейчас она, кажется, не совсем почила...

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»