Широкий Николаша

Так и остался он Николашей до седых висков. Приятный человек: отзывчивый, хлебосольный, чадолюбивый. Но — страдающий. Вот, скажем, в пока уцелевшем скверике, напротив окон, доживают две покалеченные яблони. В конце лета на них нападают горланящие озорники, и когда трясут беспомощные ветки, без зазрения ломают те, что потоньше, а бывает, нарочно повиснут на крепкой, и она невозвратно надломится, — они же радостно смеются. Увидев это и внезапно ощутив колотье в суставах, преодолевая боль, Николаша несется по лестнице, и, не успевая отдышаться, охая, устремляется к месту происшествия. Срывающимся голосом корит стервецов, потом жалостно упрашивает и чуть не плачет, и они, видимо, удивленные такой реакцией взрослого дяди, замолкают, а иные слезают и отходят в сторону. Но стоит ему ненамного удалиться, как вслед раздаются крики и смех. Он уже не оборачивается, так как у него иссякли силы. Однако же, любопытно, что после этого, еще чуть покуражившись, компашка рассеивается, — значит, Николашино страдание не пропало даром. Или: замутится небесная синева облачным нашествием, Николашу тоже туманит переживание и тоскует он по синеве, как по любимой женщине. Правда, если замутится надолго, то он привыкает и продолжает безропотно жить. Но бывают случаи совсем нелепые, о которых, впрочем, знает лишь сам Николаша, стесняясь кому-нибудь о них рассказывать. Вроде того, что увидит он перепуганно убегающего таракана и от этого не находит себе места, так как в него самого входит тараканий испуг.

В эпоху социализма Николаша был идеальным советским человеком. Он принимал близко к сердцу всякое поручение, всякое дело. Обычно не сразу, но когда влезал в него, то, казалось, ставил на карту самую жизнь и сокрушался от малейших препятствий. Начальство вслух ценило его энтузиазм, ставило в пример, но втайне недолюбливало, поскольку бессознательно видело в нем укор и, опять-таки втайне, считало его не совсем нормальным. Но угождать начальству и возбуждать в нем симпатию — этого Николаша никогда не умел и даже не думал об этом.

Долго ли, коротко, но дотянул Николаша до пенсии, живя и мучаясь от всяческих несообразностей, к коим относил не только то, что случается у остальных людей, но и то, что встречается на каждом шагу и уже слывет за естественное и даже необходимое. Допустим, всегдашняя лужа у входа в местный гастроном. О лужах, как обязательной принадлежности российского бытия, писали Гоголь, Салтыков-Щедрин и Шмелев, поэтому прибавить тут как будто нечего. Эти великие писатели, видимо, полагали, что сия лужа служит не только обязательным украшением нашего пейзажа, но и спокойно пребывает в душе простого русского человека. Но в семье не без урода, то есть существуют люди, которым душевное явление лужи причиняет беспокойство. И не только каких-нибудь отравленных Западом инородцев, но Николашу, человека истинно русского, та околомагазинная лужа не просто беспокоила, а щемила грудной болью. Не принимала его душа эту лужу — никак не принимала, а лужа лезла и лезла в душу. Когда же вдобавок вырубили засыхающие яблони и не оставили даже пеньков, стало совсем нестерпимо. И тем кончилась недавняя борьба, что недолго он вкушал вольное пенсионерство — восполнил своею смертью статистику российского недожития.

Конечно, не всех доканывает лужа или выкорчеванное дерево — каждому свое. Иным даже мила, а большинству безразлична пресловутая лужа, но зато смертельно сверлит так называемая социальная несправедливость или озлобляют девки, орущие на улице, или вывески с нерусскими буквами, или страх за родню, или...

Испокон века человек жил так, как будто он сам кончается не там, где кончается его тело, а где-то за его пределами. Один простирается на свою квартиру — стулья, столы, диваны, стены, полы и потолки; другой видит самого себя и за окном квартиры; третий как бы весь раскидан по градам и весям, по равнинам, лесам и рекам, не говоря уж о том, что и родня, и друзья — это все тоже он сам. Пусть человек этого не осознает, но на самом деле он намного шире самого себя, как животной особи. Но коль скоро это так, коль скоро душа вмещает в себя весь жизненный мир конкретного человека, она — душа — не будет уязвляться, трепетать, страдать, если обосновавшийся в ней мир как-то взаимопригнан, ладен, не раздирается несоответствиями, иными словами, душевно понятен. Наверное, именно поэтому многие западные люди, а теперь немало и русских сознательно обуживают свой жизненный мир, помещая в него только самые непосредственные, понятные мысли и чувства, а ко всему остальному вырабатывая бесчувственность. Тем и спасаются от быстротекущего времени, от бурь и ненастий равнодушных к людям истории и природы. А Николаша не сумел обузить себя, а может, и не захотел бы, если бы и умел.