Лапсус

Да, так его и звали немногие друзья — Лапсус. За свои полвека этот худенький задумчивый человечек передумал уйму мыслей и перечувствовал кучу настроений, ощущений и — что уж скрывать — страстишек. Время от времени он подводил итоги прожитого отрезка жизни, и они всегда казались ему неутешительными, потому что даже тогда, когда он чего-то добивался, под конец не обходилось без откуда-то взявшейся ложки, а то и чумички дегтя. Отчего так получалось, ему понять было трудно, но все же он догадывался о причине: все, что его захватывало и составляло подлинное содержание его жизни, только по видимости, да и то лишь иногда, вписывалось в интересы окружавшего его мира, естественной реакцией которого была та самая ложка или чумичка. Таким образом, можно предвидеть, что изложение внутренних переживаний и доморощенных теорий Лапсуса вряд ли привлечет внимание продвинутой публики. Разве что...

Из всего извлекать пользу, — полагал Лапсус, — это главный принцип нашей эпохи. Все должно быть понятным — именно с той стороны, каковая относится к пользе. Многие, и среди них ученые люди, даже думают, что той самой стороной вполне исчерпывается суть вещей. Польза имеет разные содержания, но к чему бы нынешний человек ни прилагал усилий, что бы ни делал, чем бы ни занимался или увлекался, всегда подразумевается одно и то же, — что все это для чего-то, а сей словесный оборот и есть визитная карточка пользы.

Спросите у современного человека, способного хоть сколько-то мыслить, в чем состоит предназначение искусства, и он вам ответит: для душевного наслаждения и воспитания; еда предназначена для утоления голода и приятности; половой инстинкт — для удовольствия и рождения детей; технический прогресс — чтобы удобнее жилось, для того же совершенствование общественных институтов; мораль для того, чтобы люди не передрались; патриотизм для сохранения государственного единства; труд для поддержания нашего существования; даже вера в Бога, как растолкуют вам проповедники, для того, чтобы делать добро и попасть в рай, и т. д. и т. п. Итак, все «для»... Запинка случится лишь когда надо будет «объяснить» любовь и дружбу. Но и тут мозговитые мастаки что-нибудь придумают.

Что же в этом плохого, — удивлялись собеседники Лапсуса, — все это так естественно и направлено на благо человека. Тут Лапсус обычно вскидывался, глаза его изострялись и он переходил на декламационное крещендо:

— Вы знаете, что такое машина? — В ней каждая деталь имеет свою строгую функцию, каждый узел и агрегат имеет свою цель и любой винтик выступает средством для чего-то. Машина — это идеальное материальное воплощение принципа пользы! Вот откуда сей принцип! И вот вам идеал современного человека!

Потом он немного сбавлял тон:

— Увы, — вся история подводила к этому идеалу, начиная от каменного топора и простейшего рычага и дойдя до бурного промышленного развития и чудес сегодняшней техники. В наше время по машинному образцу стремятся устроить и экономику, и законодательство, и государство, даже культуру — во всем хотят видеть только цели и средства...

Отдышавшись после сих тирад, Лапсус продолжал — снова с изрядной эмоциональностью:

— А равенство, равные права, всяческие свободы? ведь только чтобы легко заменять детали, повышать их так называемую эффективность и чтобы иметь их под рукой. А сколько восторгов по этому поводу! Так и не поняли, «для чего» все эти права и свободы... Но когда их нет, многим еще хуже, потому что в таком случае у вас нет даже выбора, какой деталью вы желаете быть. Уж я не говорю о том, что когда все равны и нас таковых миллиарды, ни о каком достоинстве и неповторимости личности речи быть не может. Раньше хоть был родовой или сословный гонор, а теперь люди задирают нос, ежели на время в чем-то преуспеют, — как будто толстый кошелек, публичная слава или нерядовое умение что-то делать сообщают человеку то самое достоинство. Впрочем, массовому человеку достоинство вряд ли вообще присуще, особливо в нашем отечестве, где белую кость давно истребили или изгнали и пример не с кого брать. А когда нет достоинства, можно и сквернословить, и оголяться до полного неприличия, и обезьянничать, и кривляться, и хихикать...

Однако и это не всё, далеко не всё: конкретный человек сам себя превращает в машину. Ибо он норовит извлекать пользу из своих рук, ног, головы, внешности, похотливости, из прочих своих качеств, как будто это детали какой-то машины и то, что она перерабатывает. И все менее понятно, ради кого он себя использует, то есть кто же он сам. Его собственная самость истончается в нечто неуловимое, абстрактное, «всечеловеческое», «духовное». Ба, да не это ли было мечтою иных философов? — Ох, уж эти философы...

Иногда Лапсус говорил о какой-то «первооснове». Он упорно утверждал, что за многоликим и переменчивым миром угадывает неиссякаемую, вечную и единую сущность, которую называл первоосновой. Более того, он, если можно так выразиться, бессознательно сознавал себя принадлежащим ей, включенным в нее, хотя и не совсем, — что-то мешало. Последнее было неприятно, досадно и не укладывалось в очевидное для него чувство ее цельности, неделимости на части. Однако избавиться от этого чувственного парадокса он не мог. Тем не менее Лапсус, можно сказать, обрадовался, когда сообразил, что о чем-то подобном — о первооснове и обидной невозможности для человека (возможно, не для всякого) полностью раствориться в ней, — что об этом толковали все великие философы, только называли первооснову по-разному: огнем, водой, эфиром, божеством, единым, субстанцией, сущностью, ноуменом, мировой душой, духом, материей — в зависимости от своего сугубо личного прозрения. А то, что многим это непонятно или же представляется придуманной конструкцией, то что же делать: не всякий же способен воспринять красоту, не всем дана зоркость, тонкий слух и прочее в таком роде.

Однажды Лапсусу открылось: подспудное, скорее всего подсознательное тяготение к первооснове дает себя знать во всевозможных хотениях, побуждает к любви и симпатии, проявляется в такой прозе, как дыхание, еда и труд, видно в активности людей и в жажде восприятия окружающего. Другими словами, способность желать и любить дана не для того, чтобы чем-то овладевать или продолжать себя в потомстве, люди обрабатывают землю и природные материалы — вообще трудятся не ради какой-нибудь пользы, а едят не просто для утоления голода, а за этим стоит нечто более фатальное — человек соединяется с непосредственной реальностью, дабы приобщаться к первооснове. Да, есть и овладение, и размножение, и польза, и голод, и выживание и умение жить — все это есть, но это сугубо внешняя явь, кажущаяся нам единственно заслуживающей внимания. На самом же деле ощущения, стремления, инстинкты, вожделения, вынужденность труда прежде всего влекут нас к первооснове бытия. Вот в чем их главный и безусловный смысл!

Что же касается машинизации человеческого существования, то есть всеядного использования всего существующего, в том числе и самих себя, — что же это как не то же стремление соединиться с действительностью через овладение ею? Однако доберется ли человек до первоосновы таким способом, насилуя ее проявления и, в сущности, презирая их?..

Выстраивая свое непопулярное мировоззрение, Лапсус никак не находил в нем места, куда бы поместить смерть. С годами он все меньше ее боялся. Возможно потому, что страх преображался в любопытство: что она такое — смерть, есть ли в ней еще какой-то смысл, кроме биологической необходимости расчистить место для новых поколений? Заметим, впрочем, что в страхе всегда существует сколько-то любопытства, — но это так, в скобках.

Смерть, когда ее понимают как чуждый насыщенному человеческому существованию простой обрыв, представлялась ему отменой всего доброго, мудрого и прекрасного, да и вообще отменой всех достижений человечества. Ибо в момент кончины смерть все это отнимает у человека, у конкретного человека...

И все же до чего-то он, кажется, додумался, вернее — дочувствовался. Однажды Лапсус сидел на травке на крутоватом озерном берегу, глядел на воду и лениво отмахивался от комаров веточкой. Оттого ли что небо временами хмурилось или от чего-то еще неподвижная вода поблескивала черной ртутью, хотя такой вроде бы и не бывает. Подступая к озеру, мрачнел стороживший его сосновый лес, птиц не было слышно и даже комары не зудели, а молчаливо присаживались на облюбованные ими местечки голой кожи. Жители говорили, что озеро отравлено, а в лесу зафиксирована радиация. Правда, никто не уезжал, верно, потому, что некуда. Видимо, из-за этих разговоров сидевшему на травке человеку мерещилось вокруг нечто затаенное. Странно: именно здесь, в глубине этого страшновато-красивого пейзажа он, как нигде, ощущал ту самую первооснову бытия, но одновременно она как бы еще дышала смертью. Да, очень странно... И вдруг он понял: как лес охраняет озеро, так и смерть охраняет первооснову — до тех пор, пока не оставит человека все житейское и никакими хотениями, инстинктами, трудами и рассуждениями он уже не сможет приблизиться к первооснове, — вот тогда милосердная смерть и придет ему на помощь...

Где сейчас обитает Лапсус, жив он или нет, неизвестно. Знавшие его рассказывают, что все более самоутверждаясь в своем мировоззрении и считая его последним словом новейшей философии, в какой-то роковой для него момент он вдруг обнаружил, что в его собственных рассуждениях полным-полно столь осуждаемого им пресловутого «для чего». Получается, что с кем подерешься, от того наберешься, и еще говорят, с чем боролись, на то напоролись. Поскольку же Лапсус был человеком честным, он слишком близко принял это к сердцу, обиделся на самого себя и перестал проповедовать. Поговаривали, что попытался даже жениться на вдове с тремя детьми. Впрочем, все это одни слухи.