Шпион Ее величества

Пожалуй, он еще не совсем стар. Но от ноздрей разошлись глубоко и аккуратно вырезанные морщины, придавшие лицу выражение жестковатого, пожившего человека, его безразличный взгляд проходил, казалось, куда-то через меня, ни на что не натыкаясь. Есть такие всепроникающие и ко всему равнодушные элементарные частицы, намного меньше электрона, — нейтрино... уж не излучал ли он их — этот на вид очень определенный и отторгнутый от всего человек. Начал он с какой-то странности:

— Я, видите ли, помимо своей воли доверяю людям с... ну как бы это сказать... с плотным лицом. Остальное неважно, даже лучше, если некрасивое, выделанное топориком. В прежних советских фильмах на роль бандитов подбирали артистов с такими лицами. Оттого они мне были симпатичны. Не знаю как другие, но я долго помнил их крепкие головы, мясистые щеки и крупные носы. И еще лбы. Лоб не может быть мясистым, зато чувствовалась толстая кожа...

Но я хотел не об этом... У меня, видите ли, еще у подростка, было ощущение, что я знаю тайну, которую другие не знают. Кажется, я и сам не знал, что я должен скрывать. Мы жили тогда в предместье. Я зажимал в рукаве перочинный ножик и поздно вечером бродил по малолюдным улочкам. Иногда хотелось что-нибудь поджечь. Кажется, у Достоевского в «Подростке» тоже есть. Почему-то запомнилось: как-то мимо проходили две улыбчивые девчонки, глянули с откровенным любопытством, и вдруг — с опаской. Может, я потом это додумал, допредставил, — как я мог столько лет держать в голове?.. Я был уверен, что не такой, как все, особенный, или — что каждый человек что-то скрывает. Размышляя над этим сейчас, я полагаю, что это было самоутверждение. Подростку, я читал, нужно почувствовать свою отдельность, значит и дистанцию, а чтобы отделиться, надо предположить в себе тайну. Вся детская литература пробавлялась тайнами, наверное чтобы не только завлечь, но отозваться на ту потребность; и в заглавиях — тайна да тайна. Детективов почти не было, детектив — просто игрушка, которая сама себя стращает. Но, повторяю, это нужно было для отрыва от окружающих, может, от всего мира. В первую очередь — от родителей. Я без них не представлял себе жизни, но одновременно в них было что-то чужое и отчасти враждебное. Одно время я даже думал, что моя мать не моя. Отца видел редко, он куда-то все ездил. Открою вам жуткую вещь, никому не говорил, да и теперь страшно сказать: я донос на нее написал, в органы, анонимный. Адреса не знал, на конверте прямо написал «В комитет такой-то», обратного адреса, конечно, не указал. Мама что-то против власти сказанула! Только мне. Наверное только мне. Представляете, что было бы, если бы донос дошел и приняли меры. Фамилию-то матери указал. За такое повеситься мало. По ночам все снится она мне, уже давно покойница, — то ругаемся, то просто говорим о чем-то. Все же не дураки сидели в органах, сдается мне, что не я один таким писателем был. Если бы они на все реагировали, то и страны бы не стало.

Я люблю объяснять. Когда объяснишь, легче, спокойнее. Я тогда не слыхал про Павлика Морозова и не мог подражать ему. Тут что-то другое. Понимаете, слиться с властью — с огромным, накрывающим весь мир Государством. Не то чтобы — тогда не пропадешь, а наслаждение и вместе страх — страшное наслаждение — слиться, именно слиться, войти в это огромное, как в гигантскую, теплую и темную, сверхматеринскую утробу. Я, знаете, много читал Фрейда. Во многом прав был старик...

Потом возьмите кино про те годы. Кстати, видел я как-то фильм: толком не разберешь, что говорят, что делают, — мрачно все, а мальчишка по телефону на отца доносит. Это примерно то же время. Ах, боже мой, да причем тут время? Всегда одно и то же, только кажется, что не так. Но этого никому не докажешь. Да, так кино. Особенно после войны. Все эти многосерийные шпионы да разведчики. Сейчас, я уж говорил, — одна игра, только чтоб завлечь в сюжетную мышеловку. А раньше за всем стояла какая-то сущность. Может, и туфта, но чувствовалась душа, то есть человек не просто играл, вроде как артист: пьем, мол, за победу, а сам поднимает бокал за нашу, а не за их победу. Это, как сейчас говорят, примочка. Что ни говори, а чувствовалась в том разведчике душа. Однако, вот что главное: киношники время от времени напоминают нам, что их герой-разведчик не забывает о родине, что он ей предан, как говорится, со всеми потрохами, но... но мы чувствуем, актеры это умели делать, мы чувствуем, что и фашист он тоже от души. Да и не может человек одновременно выкрикивать «Хайль Гитлер!» и порученное ему врагами дело делать — и заодно вздыхать о родине и о любимых начальничках в лубянских кабинетах. Значит, душа этого героя то советская, то фашистская. Как когда-то говорили, что человек продал душу дьяволу. А среди людей он как все. Раздвоение. И без этой второй, или первой, половины своей души он жить более не может. Что же вы думаете, Штирлиц-то наш знаменитый зачем в самом конце снова вернулся в рейх? — никак не мотивировано, никак. А потому, что сами авторы почуяли, что это уже его второе Я... Я об этом так подробно, потому что для меня это вопрос вопросов, можно сказать, вопрос жизни и смерти. М-да, дальше поймете...

У нас каждый третий или пятый человек был с государственным секретом. Я бы даже сказал, все были секретные, больше или меньше. Орвэлл когда-то вывел формулу — двоемыслие. Но могут подумать, что это только очень сильная степень лицемерия. Э, нет, — как бы не так. Тут правильнее говорить о чем-то большем — о двоедушии и очень буквально! Иной жене-мужу ничего не откроет, а детям, пусть и взрослым, тем паче. Шу-шу, да ша-ша. Это не совсем та тайна, что у подростка, — тайна, которая его лишь выделяет. У секретного советского человека тайна не только выделяла и отделяла, а присоединяла, приобщала к всевеликой власти. Он и подросток, и всесильный — тайно всесильный — волшебник. Отчего нынче многие тоскуют по прежней власти? — нечем им заменить этот сплав: подросток и волшебник. Только сказкой. Но объясните вы мне, отчего не только у нас, но и во всем мире так полюбили подобные сказки?

Что мне было ответить, да так — вдруг... Правда, я про все это где-то уже слышал или читал. Поэтому в моем ответе лично моего мнения было не так много:

— Что нам видится узким, чисто нашенским, есть только ослабленное или усиленное проявление всемирной тенденции. Говоря конкретно, почти везде воцарились простейшие человеческие массы, для которых подростковость и вера в волшебство естественны, как и тяга к играм и развлечениям, — я замолчал и ожидательно посмотрел на собеседника, который продолжал:

— Мне остается только рассказать о себе, не о мировых тенденциях, а лично о себе. Мне все больше стало казаться, что я отнюдь не то, что во мне видят окружающие, в том числе жена и дети (их у меня двое — мальчик и девочка). Да что там — казаться, я точно знал, что я именно «не то». Но кто же я на самом деле? Даже не кто, а что. Как раз когда меня помучивали эти мысли, прочитал я высказывание знаменитого философа Возрождения Пико делла Мирандолы, высказывание, которое сводится к тому, что человек по природе бесформен, — как неостывший студень, — а потому он сам волен придать себе форму, которую пожелает. Потом это опошлили всякими там «Человек — сам кузнец своего счастья» и прочее в таком роде... Но не сразу же формовать себя! — Конечно, лучше бы найти в самом себе для начала какой-то любимый корешок, или личное зернышко, из коего и выформовать собственную личность.

Подсобил случай. Смотрел я телек: какой-то юбилей у английской королевы. Может, видели: бурые, словно шелковые кони, гудящие волынщики в юбочках, красные мундиры, медвежьи шапки на ремешках, восторженные лица и — вот она! — королева, воистину королева... Слезы тогда сами потекли, хорошо хоть никто не заметил, а то засмеяли бы. Тогда-то меня как пронзило: вот кому служить, за кого отдать жизнь — за Ее величество королеву английскую!.. Жена мне иногда говорила: ты, мол, типичный англичанин. Да и нравилось мне чуть не все английское, хотя никогда я там не был, а язык знал кое-как. После я ощутил в себе изменения — я все более убеждался, не умом, а чувством, что я и есть англичанин, что меня с рождения забросили сюда, и что здесь я должен служить английскому трону. Правь, Британия! Боже, храни Королеву!

Были и сомнения, как бы одновременные с убеждением в моем англичанстве. Были, но не мешали, во всяком случае, не разрушали моего убеждения. А затем нужно было что-то делать... Я подумал: что сегодня нужно Англии, моей великой и подлинной родине? Ей нужно знать, где и какие на нее нацелены ракеты — вот что ей нужно знать! Но как я их найду, вообще я в этом мало смыслю... Мне, думаю, должны подсказать специалисты, дать задание и инструкции. Стал я фланировать по Софийской набережной — вечерком, попозднее, туда-сюда — авось кто-нибудь покажется из посольства и я к нему подойду. Если же схватят, то в конце концов десяток шагов и я прыгну в воду, навсегда. Вдруг понял: просто так подойти — и разговаривать не будут, нужно записку передать. Так, мол, и так, желаю быть шпионом Ее величества, направьте на дело и вразумите, как делать. Написал. Изловчился даже бросить под ноги какому-то джентльмену. Он быстро взглянул на меня, но бумажку не поднял. В другой раз подскочил: леди, вы, говорю, уронили платок (а в нем бумажка). Приостановилась, и даже не дотронулась. «Экскьюз ми», мол, и быстро прошла. А сердце у меня оба раза так билось! Вот так гулял я по вечерам по набережной, то на Кремль, на мерцающие в полумраке его купола погляжу, потом искоса пройдусь взглядом по посольству, а что теперь делать, не придумаю.

...Посадили меня в машину. Прыгать в воду я как-то и не стал. Не знаю, сколько меня держали. Потом определили лечиться. Сначала за решетками, потом посвободнее. Теперь мои донесения военному атташе не изымают. За забор перекидываю. Даю общий анализ страны, хоть и по ограниченной информации. А вы-то как сюда попали?

— Да тоже подлечиться. Добровольно. Расширение области подсознания. Лезет и лезет в голову, а как пытаюсь понять почему, да зачем, дурно становится. Почти прошло. Скоро выпишут.

...Когда я покидал сие заведение, не упустил полюбопытствовать, зачем держать им того человека, угрозы-то с его стороны никакой нет, тем более, что есть жена, дети. Да, ответили мне, жена много лет посещала, а потом перестала, а когда уж решили его выпустить, оказалось, что идти-то ему некуда: жена и дети уехали, а квартиру продали. — «Куда же уехали, известно?» — «Да, выясняли, — в Англию, вроде бы как на постоянное место жительства. Так вот и держим его у себя, хотя лекарства уже не даем. По двору используем, как дворника. Человек прилежный».